Любовь

   один из самых сложных проблемных узлов экспрессионизма. В отличие от “жизни”, “движения” “порыва”*, и других мотивов позитивного свойства, которые, несмотря на всю многогранность, все же более или менее структурированы, сфера любовного переживания оказывается диффузной и трудно расчленимой, вплетенной в экзистенциальные состояния, подчас далекие от любви как таковой. “Экспрессионистская любовь - это постоянное желание большего: Immer-mehr-wollen - неистовство, безумие и отчаяние” (В.Паульсен). Она не противостоит одномерно “ненависти”, критический потенциал которой прямолинейнее. В амбивалентном мире экспрессионизма, где “ничто не очевидно” (Ф.Ницше), члены любой оппозиции, при всей их контрастности, часто оказываются неразличимыми и делают картину мира двойственной, близкой к поэтической формуле К.Хайнике*: “Все темноты - это спящий свет”. Любовь многолика и прочитывается в едином контексте с надеждой на спасение от хаоса и обретение точки опоры: дома, родины, Бога, человека. Любовное переживание более, чем любая другая грань жизни, обнаруживает бездонность чувства и “замкнуто на бесконечность” (Т.Майер): “Богат и полон я любовью, / Но все же знать судьбу мне не дано/ Людей, что божьим провиденьем разорваны на руки и слова” (Р.Кайзер. “Одиночество”, “Einsamkeit”). По многоликости и глубине ценностного потенциала тема “любовь” в экспрессионизме ближе всего к теме “смерть”*, которая также не противостоит однозначно “жизни”, но является “ее тенью” - “umbra vitae” (Г.Гейм*).

   Рассуждения о любви в экспрессионизме полны осторожных оговорок и часто противоречивы, в мире разрушенной гармонии любовь оказывается непосильной: “Легко нести / Всю тяжесть жизни. / Но кто же понесет и вынесет/ всю невесомость радости, / Кто - веющий водоворот / В высоком летнем воздухе. / Кто ж вынесет огромность, огромность мира?” (Ф.Яновиц*).

   Мнение о том, что в экспрессионизме нет любовной лирики, опровергается реальной поэтической практикой - высокими образцами, принадлежащими перу Г.Гейма*, Э.Ласкер-Шюлер*, Г.Тракля*, Э.Штадлера*, и поэтическими циклами, начиная с “великого любовного диалога начала XX века” Э.Ласкер-Шюлер - Г.Бенн*, сонетными циклами М.Германа-Нейссе*, поэзией Й.Р.Бехера*, А.Вольфенштейна*, В.Лоца*, В.Рунге, А. фон Хацфельда, Г.Шпехта, Г.Энгельке, Р.Фукса, К.Адлера, Г.Эренбаума-Дегеле*, X.Шиллинга и др., антологиями “Аркадия”, “Мистраль”*, “Новый Фрауенлоб”*, “Стихи живущих”* и т.д. Периодика 1910-1925, печатавшая поэзию всех экспрессионистских направлений, также убеждает в том, что потребность в любви в экспрессионизме ничуть не иссякла. В лирике военного времени любовь не просто занимает значительное место, но и наиболее приближена к классическим традициям, так как война высветила ее как атрибут мира, жизни и родины. Ценность любви как внезапно открывшейся истины стала одним из главных военных потрясений: “И я тебя сейчас лишь заслужил, / Когда мне смерть сама урок преподнесла. / В аду открылся смысл, зачем есть ты и я, / зачем Создатель жизнь мне сохранил” (Я.Пикар. “Под шквальным огнем”, “Im schweren Feuer”, 1920).

   Современные антологии экспрессионистской поэзии отмечают “особое положение этой лирики в вековой традиции развития любовного мотива”, выделяя в ней главенство откровенно чувственного компонента, экстатического (“Экстазы нежности”, по формулировке С.Виетта). По мнению Ю.Фрёлиха, автора систематического исследования любовной лирики раннего экспрессионизма, “любовь никогда не является центром, не составляет содержание стихотворения, даже если под внешними атрибутами и скрывается романтически интенсивное и подлинное чувство”. Гетерогенные и противопоставленные жизненные пространства, к которым относится и любовь, пересекаются, сливаются, в любовную лирику встраиваются все центральные мотивы эпохи. По такому принципу многослойности образов любви построены антологии, составленные Г.Бенном, Д.Боде, М.Резо, П.Рюмкорфом и продолжающие традицию антологии “Сумерки человечества”*, где в разделах “Возлюби человека”, “Пробуждение сердца” представлены как равноправные чувства любовь к жизни, природе, другу, женщине, родине, а их обретение чаще всего свершается на пути к Богу: “Ты - путь любви к собрату” (К.Хайнике*). Не случайно многие из таких стихотворений написаны в форме псалма, молитвы-заклинания. Формальный спектр любовной лирики отражает стилистическое многообразие экспрессионизма и простирается от гимнов и строгих сонетов до “скелетированных” текстов разрушителей языка, зачинателей и последователей школы “нового словесного искусства” (А.Штрамм*, Ф.Р.Беренс, А.Альвонн, Г.Мюрр).

   Наиболее негативные и противоречивые суждения о сущности любви в экспрессионизме подпитываются своеобразием поэзии Города*, где любовь между мужчиной и женщиной часто представлена характерным для лирика-урбаниста ироничным, порой саркастичным взглядом на способы ее продажи и покупки, неподдельным восхищением ее искусными уловками (Г.Бенн, П.Больдт*, Э.Бласс*, Клабунд*, Ф.Хардекопф*). Носителями такой сомнительной любви могут быть как аутсайдеры общества - представители богемы, сумасшедшие и калеки, проститутки, преступники, так и добропорядочные буржуа, почтенные отцы семейств. Сцена действия - технизированный городской мир: вокзал, публичный дом, ночное кафе, варьете, танцзал, где встреча мужчины и женщины происходит лишь мимолетно, не затрагивая душевных глубин. В дружбе и любви такого рода нередко присутствует налет антипатии, сомнения в искренности, даже цинизм, которые отдаляют одно живое существо от другого. Путь к женщине часто выглядит опасным, почти криминальным.

   Любовное чувство непостижимо: “Любовь таинственна: / Звезда - наполовину, наполовину - женщина, / В невыразимой нежности над сердцем непроницаемым / Дрожит, как капля вечности” (В.Клемм*. “Размышления”, “Betrachtungen”). Но в экспрессионизме это неисполнение желания окрашено особым трагизмом, так как любовь - часть его утопического мировоззрения, упрямый и тщетный путь к сути, столь же несбыточный, как мечта о новом человеке* или планетарном братстве. Эта несбыточность порыва в любовной лирике метафорически принимает опасную для жизни форму “высокой болезни” или “оголенного провода” (Э.Бласс), порождая прекрасные образцы поэтической фиксации щемящего чувства несвершившейся любви.

   Территория любви в экспрессионизме оказывается “пространством, где встречаются, сталкиваются непостижимые друг для друга инородные, чуждые тела” (А.Эренштейн*. “Первая любовь”, “Erste Liebe”). В таком пространстве сосредоточилась вся романтическая, сладкая и дерзновенная горечь одиночества, лишенная возрождающего исполнения. В нем так же, как в ареале “родина - чужбина”, мощными силовыми линиями пересеклись оппозиции мое/ не мое, известное / неизвестное, дружественное / враждебное, надежное / опасное, близкое / далекое, обычное / странное и т.п. Такая перспектива обладает не только критическим, но и большим креативным потенциалом, так как раскрывает возможности другого мира, другого миропорядка. Поэтому и женщина в экспрессионизме есть нечто иное, чуждое (die Fremde, die Fremdlingin), при этом ее инакость проявляется как величина неконечная и неодносторонняя. Жгучее любопытство к женщине наиболее часто сопряжено со значением странного: “Темна загадка женщины влюбленной, / Непостижима суть странности ее: / Вдруг грация мгновенно изломом чуждым обернется” (П.Цех*. “Влюбленные женщины”, “Verliebte Frauen”). Женщина-загадка наделяется чертами этнической и социальной чужести. Она причудлива, как экзотическое животное; лик ее полон тайн (“fremdes Antlitz”). Но эта чужесть притягательна: распространенная экспрессионистская формула “и все же” (“und doch auch”) обращает чужое в свою противоположность, и женщина видится “и родиной, и пищей, ребенком и женой, и вдохновением, и посохом, и целью, и ступенькой...” (М.Герман-Нейссе. “Исполненной милости любимой женщине”, “An voller Gnaden unsre liebe Frau”). В отношении к женщине-чужачке переплелись все аспекты “чужести” (см. “Свое и чужое”*). С самых ранних публикаций лирик-экспрессионист закрепляет за женщиной этот статус (Г.Плотке, Ф.Браун, Г.Новак), он заворожен этим ее качеством. Женщина фигурирует в любовной лирике как “неизбежно проходящая мимо” (А.Р.Рейнгард), как Незнакомка, такая желанная и такая чужая, такая близкая и совершенно недоступная, какой она предстает в стихотворении Г.Бенна “Подземка”, “Untergrundbahn”: “Чулочек на подвязке - вот он. Но то, где он закончится, / Так далеко. Рыдаю на пороге: / Прохладное цветенье. Чуждый влажный остров”. Это и есть воспеваемый экспрессионизмом эталон женщины, сопряженный с различными аспектами чуждого (fremd). Поэт признается в полном бессилии постичь тайну женщины - “мечта, и сказка, и стихи, вся в ореоле то ли света, то ль дурмана, / привыкшая на мир смотреть как на игру. / Красавица - прибывшая из стран далеких, о которых / лишь грезить я могу. Покров из шелка / тонким ароматом чуть прикрывает / твою походку. Кто ж ты все же?.. - не ведаю” (В.Газенклевер*. Цикл “Города, ночи и люди”, “Städte, Nächte und Menschen”, 1910). Поклонение такой женщине - доминирующая конфигурация любовного чувства в лирике экспрессионизма. Самые проникновенные строки построены на таком амбивалентном отношении, женщина в них всегда остается не в фокусе, а потенциал мощного экспрессионистского любовного переживания кроется в пространстве между двумя полюсами: с одной стороны - “мне чужды женщины” (Клабунд), с другой - “тебя поет моя душа” (К.Хайнике).

   Лит.: Paulsen W. Expressionismus und Aktivismus. Bern; Leipzig, 1935; Froelich J. Liebe im Expressionismus. Eine Untersuchung der Lyrik in den Zeitschriften Die Aktion und Der Sturm vom 1910-1914. New York; Bern; Frankfurt a. M.; Paris, 1990; Giese P.Ch. Interpretationshilfe. Lyrik des Expressionismus. Stuttgart, 1993.

   H. Пестова