Философские учения начала XX века и экспрессионизм

   В период возникновения экспрессионизма как литературно-художественного течения философский контекст немецкоязычной культуры (как и общеевропейский контекст) характеризовался сосуществованием позитивизма (к тому времени обретшего свою эмпириокритическую ипостась), неокантианства (в форме, прежде всего, “философии жизни”), феноменологии. Бесспорным влиянием пользовался и марксизм, воспринимавшийся, однако, большей частью художественной интеллигенции как социально-политическая, а не философская доктрина. Немалым мировоззренческим потенциалом обладало учение З.Фрейда, хотя оно и не было, строго говоря, философским. Общий фон составляла смена приоритетов: парадигма позитивистская, сциентистская, под знаком которой прошла большая часть XIX в., уступает лидерство парадигме антропологической, переключающей основное внимание мыслителей с предмета “внешнего”, социально-природного, на “внутренний”, личностно-человеческий.

   В то же время, при всем своем скептическом, а порой и непримиримом отношении к позитивизму и неокантианству, экспрессионизм не мог не усваивать некоторых открытий этих направлений. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что отрицание научного знания и философии позитивизма не означало безоговорочного игнорирования всех тех завоеваний, какие были сделаны в области естественных наук, прежде всего, в психологии и физиологии. Провозглашенный экспрессионизмом принцип “прорыва” сквозь оболочку видимого мира к “глубинам вещей” не мог сформироваться без опоры на практические исследования, которыми человечество было обязано науке. “Желание сплавить мистику с естествознанием является отличительным свойством романтизма XX века” (Ю.Кайм). Экспрессионизм, стремящийся постичь “метафизику бытия”, сохраняет как существеннейший элемент своей поэтики пристальное внимание к вещной плоти жизни, к человеческому “низу”, поэтому его произведения производят впечатление парадоксальной смеси самой возвышенной духовности и самой приземленной натуралистичности.

   Аналогичного рода соотношения притяжения-отталкивания существовали у экспрессионизма с неокантианством. Несмотря на неприятие экспрессионистами теоретической холодности и рассудочности неокантианства, они не могли остаться равнодушными к сформулированной Г.Риккертом идее “надсубъектных” и “надбытийных” ценностей, лежащих в основе фундаментальной артикуляции бытия (пусть она и не стала для них художественно-конституирующим фактором, как для символизма). Несомненное сочувствие вызывали у экспрессионистов выдвинутые Г.Когеном в его работах по этике понятие “чистой воли” и идея свободы человеческой личности, составившие основу концепции “этического социализма”. В своей эстетике Г.Коген также гораздо ближе стоит к антропологическим подходам, чем в гносеологии - здесь он исходит из понятия любви к “человеческой природе” как высшей этической ценности. Это же понятие положено им в основу философии религии, интерпретируемой в духе кантианского понимания морали. Трудно себе представить, что экспрессионизм мог бы отвергать эти “человеческие, слишком человеческие” идеи - во всяком случае, следы их ощущаются во многих произведениях экспрессионизма, особенно тех, авторы которых сознательно противопоставляли свое мироощущение господствующему порядку жизни (отсюда нравственный ригоризм пьес Э.Толлера*, В.Газенклевера*, Г.Кайзера*, манифестов К.Эдшмида*, прозы Л.Франка*, Р.Шикеле* и др.).

   Некоторые положения феноменологии также пользовались авторитетом в среде экспрессионистов (М.Брод* прямо называл себя “учеником Гуссерля”; одним из плодов этого ученичества можно считать его роман “Путь Тихо Браге к Богу”, 1916). Пафос усмотрения сущности, пронизывающий экспрессионистское мироощущение, явно перекликается с идеей “феноменологической редукции”, а учение феноменологии об интенциональности сознания созвучно представлениям экспрессионизма о роли человеческой “души” в формировании окружающего мира. Согласно Ф.Брентано (1838-1917), предшественнику и учителю Э.Гуссерля (1859-1938), человеческая психика по своей природе не существует без отношения личности к любым - реальным или вымышленным - явлениям. По Гуссерлю, субъект поэтапно конституирует мир, выстраивая объекты, доступные его пониманию и исследованию. Иными словами, для феноменологии без мирообразующего сознания личности не существует внешней (равно как и внутренней, психологической) реальности (“Нет объекта без субъекта”). Сложнее оценить степень согласия экспрессионизма с идеей “эйдоса” в учении Гуссерля - то есть отрицания участия субъективно-эмоциональных моментов в процессе познания. Скорее всего, она не могла удовлетворить экспрессионистов, постоянно стремившихся активно вмешаться в мир. Впрочем, о влиянии феноменологии Гуссерля на теоретиков (и тем более практиков) экспрессионизма можно говорить только в опосредованном смысле, поскольку его философские работы трудны для восприятия специалистов и вряд ли экспрессионисты их читали.

   Психоаналитические новации З.Фрейда, несомненно, существенно раздвинули границы представлений о человеческой психике. Ни учение о роли бессознательного, ни понятие Эдипова комплекса не прошли мимо внимания экспрессионистских авторов; во всяком случае, достаточно велик соблазн связать проблематику пьесы В.Газенклевера “Сын” (1913), строящейся вокруг кофликта “отцов” и “детей”*, либидозные мотивы лирики Г.Бенна* и эротику пользовавшихся скандальной известностью пьес А.Броннена* с идеями, изложенными в книге З.Фрейда “Тотем и табу” (1913). Однако говорить о структурообразующем влиянии положений фрейдизма на художественную практику экспрессионизма как открытий, перевернувших прежние представления художников, вряд ли правомерно. Встреча экспрессионизма с фрейдизмом была, в сущности, встречей старых знакомых, ибо интерес к бессознательному стимулировался в искусстве рубежа XIX-XX вв. еще до Фрейда (в русле и натурализма, и символизма). С неменьшим основанием можно было бы говорить об известном влиянии на мироощущение экспрессионизма книги О.Вейнингера “Пол и характер” (1903). Затрагивая “предельные” вопросы бытия - о двойственной, бисексуальной природе человека, “генетическом коде” таланта и гения, о факторах, глубинно обусловливающих феномены жизни и смерти, социальную и личностную динамику - О.Вейнингер словно предлагал заглянуть в те бездны, куда жадно всматривался экспрессионизм. Антифеминистский пафос О.Вейнингера более органично вписывался в экспрессионистскую картину мира, нежели ли-бидозный детерминизм З.Фрейда: сексуальная стихия находится на периферии экспрессионистского мироощущения, занимая, в сущности, маргинальное положение по отношению к асексуальной духовности, наполняющей наиболее глубинные тайники художественной энергетики экспрессионизма. Даже у самого “подозрительного” в отношении фрейдизма экспрессиониста, Г.Бенна, плотское начало в человеке является не источником жизненных и творческих сил, а тяготеет над ним как некое проклятие, символ его бренной сущности, становясь объектом яростных инвектив.

   Не укладываются в жесткую схему “влияние-усвоение” и взаимоотношения экспрессионизма с марксизмом. Конечно, социал-демократическая риторика была общим местом эпохи, так что чисто вербальный инструментарий для экспрессионистской апокалиптики в адрес буржуазного общества всегда находился под рукой. Однако политическая устремленность, которую без труда можно усмотреть в значительном пласте произведений экспрессионизма (прежде всего антивоенной направленности), была далека от сознательного усвоения программы социалистического переустройства общества, носила весьма условный, а в глазах ортодоксов от марксизма - и прямо еретический характер. Экспрессионист искренне мог считать себя последователем марксизма (и таким он вполне мог быть в оценке конкретных общественно-политических явлений), но в творчестве он, как правило, уходил в иные сферы. Нигде экспрессионист, прикоснувшийся к политической злобе дня, избравший своей темой войну и революцию, не создает образа борца против социального зла: его герои всегда жертвы обстоятельств и своего альтруизма, то есть художник неминуемо возвращается в русло антропологических мифологем. Так, в сборнике рассказов Л.Франка “Человек добр” (1917), имевшем в те годы огромное влияние, революция трактуется как “революция любви”. В романе Р.Шикеле “Бенкаль, утешитель женщин” (1914), где предвосхищены грозящие буржуазному обществу социальные катаклизмы, грядущая война изображается в духе виталистских утопий как неизбежная и необходимая борьба живого и мертвого начал, в которой побеждают “примитивные” народы, несущие гибель изжившей себя цивилизации Запада. (При этом Р.Шикеле в годы войны был виднейшим деятелем антивоенного, “активистского”* направления в экспрессионизме.) Экспрессионистам вообще было свойственно двойственное отношение к войне - глубокое разочарование, граничащее с отчаянием, уживалось в них со скрытой тягой к ужасам войны, с мрачным наслаждением от созерцания грандиозных катастроф. В ряду такого рода произведений можно назвать романы О.Флаке “Город мозга” (1919) и “Да и нет” (1922), где впервые в немецкоязычной литературе создан образ русского революционера-большевика; ставящиеся в них проблемы революционного насилия не выходят за рамки чисто этических категорий и эмоциональных оценок. В романе А.Улитца “Арарат” (1920), одном из первых произведений в немецкой литературе, откликнувшихся на события Октябрьской революции, эти события приводят европейскую цивилизацию к гибели в результате вселенской катастрофы, расчищая почву для создания “новой” цивилизации, которая через три тысячи лет должна погибнуть, уступив место очередному “светлому будущему”. Во всем этом отчетливо слышится ницшеанский мотив “вечного возвращения”, в свете которого история человечества предстает как бесконечный ряд безуспешных попыток обновления. Сходная картина наблюдается и в драматургии экспрессионизма - все “взрывы” и “преображения” совершаются в ней в пространстве “духа”. Не марксизм, а некий “социализм чувства” явился для экспрессионистов той идеологической инстанцией, с санкции которой они могли воплотить в своем творчестве идею гуманной “мобилизации” человечества для борьбы с энтропией бытийного хаоса, корни которой они видели в буржуазном укладе жизни. Отсюда поиски “новой” земли и “нового” неба, прежде всего, “нового человека”, объективно чреватые возможностью сближения с идеологическими и эстетическими установками “социалистического реализма”, как это впоследствии и произошло с И.Бехером* и Ф.Вольфом*.

   Наиболее органично проблематика, составлявшая ядро экспрессионистского мироощущения, воплотилась в идеях “философии жизни”, покоившейся, по определению Ф.Хайнемана, “на протесте души против машины, против вызванных машиной овеществления, технизации и обездушивания человека”. Не случайно, в списке духовных предтеч экспрессионизма, составленном К.Эдшмидом, где представлены и Ницше, и Шопенгауэр, нет ни Канта, ни Конта, ни Гегеля, ни Маркса. Выступая против превращения человека в знак социальной функции, экспрессионисты стремились вдохнуть в учение о “надмирных” ценностях земную жизнь. Действительность для экспрессионизма - воплощенный парадокс; она загадочна, храня в себе не поддающийся однозначной формулировке высший смысл, соединяет в себе расцвет и увядание, безудержную жажду жизни и всевластие смерти. Судьба и Смерть принадлежат к основополагающим элементам экспрессионистской поэтики. Экспрессионизму, в отличие от его антагонистов - натурализма и символизма - свойственно чувство заброшенности, бездомности, бесприютности, его томит беспокойство и даже страх перед окружающим враждебным миром.

   “Философия жизни” как антропологическое направление, противостоящее сциентистскому, во главу угла ставит постигаемый посредством интуиции мир человеческой души, не сводимый к научным дефинициям и формулам. Наиболее адекватной формой постижения жизни, ее органических и духовных “целостностей”, является, по мнению ее сторонников, художественный образ. Главным противником для “философии жизни” (как и для экспрессионизма) являются Число, Рассудок, Понятие. Ярчайшим проявлением эстетической предрасположенности “философии жизни” была “танцующая”, играющая неологизмами и каламбурами проза Ницше, в которой можно найти все основные мотивы и образы экспрессионизма - “любовь к Року”, отрицание мира “отцов”, воплощенное в теме гибели кумиров, инвективы в адрес “большого города”, жажда “опасной” жизни. Экспрессионизм был изначально запрограммирован на творческое усвоение идей “философии жизни”, о чем свидетельствует А.Деблин*, писавший, что книги Гельдерлина, Шопенгауэра, Ницше всегда лежали в его гимназической парте; Г.Кайзер говорил: “Я знаю только двух бессмертных - это Платон и Ницше. Если бы меня сослали на необитаемый остров, мне бы полностью хватило книг этих авторов, чтобы ни в чем не испытывать недостатка”. Когда “аутентичный” экспрессионизм сменился “институционализированным”, модным (наиболее репрезентативно зафиксированным в выступлениях К.Эдшмида), а экспрессионистский пантеон (особенно после войны) стал пополняться фигурами второго и третьего ранга, к немалому числу экспрессионистов стала применима фраза, сказанная Р.Хух по поводу адептов ницшеанства: “Многие прикидывались белокурыми бестиями, хотя бестиальности в них не хватало и на одну морскую свинку”. Помимо сочинений Ф.Ницше, а также оказавшего большое влияние А.Бергсона, идеи “философии жизни” в наиболее доступной художественному сознанию форме выражены в работах В.Дильтея (1833-1911), Г.Зиммеля (1858-1918), Э.Шпрангера (1882-1963), Э.Ретхакера (1888-1965), О.Ф.Больнова (р. 1903), М.Шелера (1874-1927), О.Шпенглера (1880-1936). Все они в той или иной мере провозглашают принцип самоценности человеческой личности как нерасчленимой целостности, видят главную опасность для нее в растворении “отдельного” в “массовом”, в превращении личности из субъекта в объект. Перекличка их основных идей с экспрессионистским мироощущением очевидна. Сильнейшее влияние на творчество большинства экспрессионистов оказал Г.Зиммель, экстраординарный профессор Берлинского университета (1900-1914), на лекции которого собирались не только студенты разных факультетов, но и журналисты, литераторы, люди искусства. Он утверждал, что если XIX в. создал понятие “общество”, то на пороге XX в. на центральное место выдвинулось понятие “жизнь”. Смысл этого понятия Г.Зиммель видел в конфликте, охватившем всю современную ему культуру (“жажда новых форм разрушила старые: в экономике, искусстве, религии, философии”). Пафос активного отношения к действительности, присущий философии А.Бергсона, также был услышан экспрессионистами, которым не мог не импонировать его протест против ложных теорий, превращающих человека в существо пассивное и безвольное, “в какую-то вещь”. Несомненным влиянием среди экспрессионистов пользовался Л.Клагес (1872-1956), по мысли которого человек формируется как инстинктивно-творческий феномен и обрести утраченные первоосновы своего бытия может лишь путем растворения в безличной стихии непосредственного чувства. Отголоски этих максим легко прочитываются в прозе К.Эдшмида, герои которого искали самоосуществления в “счастье простого обладания”, в возвращении к безднам прабытийного хаоса. Они слышны и в драматургии Г.Йоста*, ставшего позднее “барабанщиком национал-социалистической революции”, который проделал типологически тот же путь от “чистого” творчества к подчиненности его политической идее, что и про-коммунистически настроенные коллеги по раннему экспрессионизму - Йост перешел от воспевания “очарования” смерти и трагического одиночества художника (“Час умирающих”, 1914, “Молодой человек”, 1916, “Одинокий”, 1917) к героизации жертвенной смерти “за идею” (“Шлагетер”, 1933), а в конечном счете - к интегрированию в политическую систему тоталитаризма.

   Таким образом, наиболее глубокое, творчески действенное и образно-непосредственное воздействие на экспрессионизм оказывала “философия жизни”, обладавшая перед многими, несравненно более солидно экипированными в академическом отношении философскими системами, тем преимуществом, что она создавала не столько гносеологическую, сколько эмоционально-настроенческую платформу мироощущения. К.Пинтус* словно цитирует кого-то из “философов жизни”, когда пишет: “Жизнь человечества стала невозможной: оно находится в рабской зависимости от своих творений, от своей науки, от своей техники, от своей статистики, от своей торговли, от окаменевшего общественного порядка. Самое главное, движущая сила, заключается не в учреждениях, не в изобретениях, не в законах, добытых путем наблюдения, а в человеке”.

   Лит.\ WorringerW. Abstraktion und Einfühlung. München, 1908; Brentano F. Von der Klassifikation der psychologischen Phenomen. Leipzig, 1911; KaimJ. Die romantische Idee im heutigen Deutschland. 1911; BahrH. Expressionismus. München, 1916; Ball H. Zur Kritik der deutschen Intelligenz. Bern, 1919; PlessnerH. Die Stufen des Organischen und der Mensch Einleitung in die philosophische Antropologie. Berlin, 1928; Pinthus K. Vorwort// Menschheitsdämmerung. Hamburg, 1959; Dilthey I. Gesammelte Schriften. Bde I-IX. München, 1957-1958; Husserl E. Gesammelte Werke. Bd. I-XXVI. Den Haag, 1950-1984; Die Philosophie im XX. Jahrhundert / Hg. F.Heinemann. Stuttgart, 1963; Die Philosophie im XX. Jahrhundert / Hg. F.Heinemann. Stuttgart, 1963; Гайм Р. Романтическая школа. Вклад в историю немецкого ума. М., 1891; Ницше Ф. Антихрист. СПб., 1907; Генеалогия морали. СПб., 1908; Воля к власти // Собрание сочинений. T. IX. М., 1910; Веселая наука// Собрание сочинений. T. VII. М., 1902; Так говорил Заратустра. М., 1908; Сочинения в двух томах. М., 1990; Бергсон А. Собрание сочинений. СПб., 1914; Жирмунский В. Немецкий романтизм и современная мистика. СПб., 1914; Дойблер Т. Новая точка зрения // Современная немецкая мысль. Дрезден, 1921; Вальцель О. Импрессионизм и экспрессионизм в современной Германии. 1890-1920. СПб., 1922; Зиммель Г. Конфликт современной культуры. Пг., 1925; РиккертГ. Философия жизни. Изложение и критика модных течений философии нашего времени. Пг., 1922; Шпенглер О. Закат Европы. М., 1923; Крелль М. О новой прозе - “Экспрессионизм”. М., 1923; Гюбнер M. Экспрессионизм в Германии // Экспрессионизм. М., 1923.

   А.Драное